Рорайма-тепуй…
Простиравшийся насколько хватало глаз пейзаж, был словно старая черно-белая фотография. Черный — низ. Хотелось бы сказать «земля», но…нет, камень, скалы. Абсолютно черные, смоляные как уголь, местами чуть более светлые и тускло отсвечивавшие влажной поверхностью. Белый — верх, воздух.
Белые облака и туман, гонимый ветром, который беспрестанно клубился, причудливо меняя призрачные, бесплотные очертания. Он то накатывал беспросветными волнами холодного небытия, то вновь обнажал мрачные хаотические картины. Причудливый мир, в котором отсутствуют четкие формы… Мир, десятки миллионов лет поднятый к небесам. На километр — над желтым бугристым ковром саванн и зеленым покрывалом джунглей. На два с половиной — над воображаемым уровнем моря. Впрочем, ни саванны, ни джунгли, ни тем более море не имели ни малейшего отношения к черно-белому пейзажу. Пустые, ничего не значащие слова, лишенные смысла.
Как описать словами каменный хаос и фантасмагорию, среди которых я оказался? Едва ли возможно. На ум приходит лишь одно уместное сравнение. С исполинской плоской свечой из черного воска. Много лет она то горела, то гасла, то снова вспыхивала, и оттого расплавленный воск оплывал и многократно застывал самым причудливым образом. Многометровыми фантастическими башнями и башенками без единого острого угла, стоящими порознь или сгрудившимися. Иногда они напоминали гигантские грибы с раскрытыми или еще не развернувшимися шляпками всевозможных форм и размеров. Одни — на толстых или тонких ножках… Другие — на массивных, но резко сужавшихся под самой шляпкой… Там и здесь попадались грибы сразу с двумя или несколькими ножками… Некоторые шляпки венчали другие, размером поменьше. Иной же раз казалось, что на них упал какой-то каменный плод или косточка, да так и остались лежать — будто прилипли.
В очертаниях других башен смутно угадывались химеры. Многие насквозь светились большими дырами, будто в них стреляли ядрами из старинных пушек. Где-то башни прирастали стенами, преграждавшими путь, где-то толпились группами, разделенные узкими извилистыми лабиринтами проходов.
Там, где расплавленный воск стекал по наклонной поверхности плоской черной свечи, образовались русла и каньоны, впадины и провалы. Различной ширины, с обрывистыми берегами высотой в несколько метров.
В других местах скопления сюрреалистичных башен и шрамы каньонов вдруг уступали место почти плоским и сглаженным, будто выскобленным черным равнинам, простиравшимся на километр и более. Здесь глазу было бы и вовсе не за что зацепиться, если б не огромные глыбы скал высотой в полсотни метров. Такие же черные и бесформенно-оплывшие, как и все остальные элементы рельефа. Они в беспорядке возвышались над равнинами то отвесными утесами, то плавно горбились широкими ступенями, перетекавшими одна в другую. Иногда вершины венчали зубцы — тоже будто оплывшие от жара — грибы и химеры, обезьяны и драконы.
Бывало, глаз выхватывал изящные и легковесные каменные арки, симметричные и скособочившиеся, широкие и узкие. Другие, в противоположность первым, давили массивными тяжелыми сводами.
Отдельные скальные образования выглядели особенно чудно, походя на обугленные и закопченные крепости или замки с заостренными башенками, и это многометровое сооружение удерживалось на корнях-ниточках или на длинных курьих ножках.
Огромные черные изваяния и монументы, как и поверхность под ними, с которой они навечно срослись, сплавились, — выглядели слоистыми. Будто сложенными из бесчисленного множества водруженных друг на дружку и слипшихся под собственной тяжестью тонких блинов или толстеньких оладий. А последние штрихи в пейзаж вносили редкие, но глубокие — казавшиеся бездонными — трещины, кое-где рассекавшие огромное горное плато площадью около 30 кв. км. Они редко превышали несколько метров в ширину, но в длину тянулись на сотни. Пересекать их приходилось по перекинутым над бездной черным каменным мосткам. Иногда широким, но чаще — узким и хлипким на вид, готовым предательски рассыпаться под ногой.
Местность производила мрачное, гнетущее впечатление. Оттого где-то внутри рождалась смутная тревога. И неоднократно я ловил себя на мысли, что пребываю будто во сне, от которого никак не могу очнуться. Бывает такое: проснешься, а все никак не получается отделаться от чувства приобщения к чему-то запретному, сказочному, колдовскому и чуждому. Так и здесь, на вершинном плато одной из самых массивных столовых гор Гвианского плоскогорья.
Но вместе с тем сколько радостных, хоть и маленьких открытий доставляло внимательное изучение деталей! Чем пристальнее я всматривался в холодный монохромный пейзаж, чем дольше пребывал тут и свыкался с ним, тем менее однородным и угрюмым казался он мне. Мало-помалу плато перестало быть лишь миром угольно-черного камня и блеклого бесцветного неба.
Вода… вода была повсюду! Журчала мелкими холодными ручьями. Серебрилась в каждой ложбинке, в каждой из миллионов выбоин на черной поверхности скал. Скапливалась и застаивалась в низинах, образуя озерки и болотца. Срывалась шумными водопадами, шуршала пенистыми каскадами порогов. Точила огромные пещеры, по которым в беспроглядной тьме бежали подземные речки и, как и на поверхности, гулко шумели водопады высотой в несколько метров.
Откуда же столько воды: ведь на каменистом плато не было и быть не могло родников? Но повсюду ее в избытке. Ответ буквально висел в воздухе: на вершину влага приходила с облаками и туманами, которые окутывали гору значительную часть времени. Она выпадала водяной пылью туманов и каплями дождей. Стекала в низины и бежала, бежала под уклон к краям обрывов, чтобы сорваться водопадами в многосотметровую бездну и продолжить свой путь — уже речушками и реками — сквозь густые джунгли и саванны у подножья, неся воды в Ориноко, Амазонку и Эссекибо.
Местами дожди и ручьи выточили в камне бочаги и ванны глубиной полметра-метр, формами напоминавшие саркофаги. Их обводы, как и все вокруг, были плавны и асимметричны. Вода в них — абсолютно прозрачная. Настолько, что сквозь нее виден каждый камушек, каждая песчинка на дне. Но цвет воды — от насыщенно золотого до зеленовато-желтого, а часто — как крепкая заварка. В ясную солнечную погоду, которая случается здесь редко, всегда неожиданно и на непродолжительное время, она кажется красновато-золотистой. Необыкновенный цвет воды породил в свое время немало легенд о несметных россыпях золота на вершине и принес немало разочарований тем, кто рассчитывал отыскать их здесь. В действительности же вода своим цветом обязана избытку гумусовых кислот и танинам, которые являются продуктами распада растений, поселившихся на плато.
Вода миллионы лет истачивала камень в песок. Белый или розовато-желтый, он откладывался на дне ручьев и озерков; в каждой выемке, даже размером со спичечный коробок. Наносился — и наносится — потоками на плоские черные камни во время ливней. И когда вода спадала, она оставляла на их поверхности белые разводы и полосы, так резко контрастирующие с общим угольным фоном скал. Где-то песок почти чистый. В других местах перемешан с мелкой галькой. В третьих — больше даже не песка, а россыпей обкатанных водой, тонких и длинных кристалликов белого кварца, шуршащих при каждом шаге.
И все эти живописнейшие, немыслимые формы ландшафта многократно повторялись в сильно уменьшенном виде на поверхности самих скал. Словно кто-то взял да вылепил миниатюрные копии плато…
Я смотрел на черные пейзажи, сидел на черных скалах, карабкался по черным косогорам, ступал по черным камням. И… я ходил по жизни! Ступал по мириадам живых организмов, приспособившихся и обживших неимоверно сложную и контрастную среду обитания. По тончайшей пленке цианобактерий (Cyanobacteria) и микроскопических водорослей (Aglae), покрывавших едва ли не каждый квадратный сантиметр поверхности. Ведь не кто иной, как эти микроорганизмы окрасили все вокруг в смоляно-черный цвет. Десятки различных видов цианобактерий заселили своими колониями почти всю доступную для них поверхность, за исключением редких участков на отвесных утесах. Именно там проступали коричневато-розовые пятна естественного цвета песчаников и кварцитов — горных пород, которыми сложена Рорайма-тепуй. Почему же колонии цианобактерий не оккупировали их?
Трудно сказать. Быть может, потому что там недостаточно влаги, а именно дождевой воды, необходимой цианобактериям для размножения. Как правило, светлые незаселенные ими участки находились под навесами и наплывами, всевозможными козырьками и карнизами. Возможно, есть и другие веские причины. Не могут же существа, прекрасно чувствующие себя на поверхности камней, разогревающейся до 42 градусов и остывающей до 7, пренебрегать жизненным пространством? Существа, привыкшие жить под интенсивным ультрафиолетовым излучением: средняя высота плато два с половиной километра, а самая высокая точка — 2810 м над уровнем моря.
Впрочем, на плато в изобилии встречались и более привычные глазу формы жизни. Настоящие растения: травянистые, кустарники и деревца. Большинство весьма скромных, а правильнее сказать, миниатюрных размеров. Совершенно удивительных форм и необыкновенного образа жизни. Они казались очень нежными и трогательными — особенно цветы — в этом не слишком гостеприимном каменном мире. Всех их объединяло одно: они жались к трещинам в черных скалах, малейшим углублениям, песчаным руслам ручьев и речушек, к склонам овражков и к подножию скал. Нет, они не искали защиты от ветров, которые дули на плато почти беспрестанно. Все, абсолютно все растения искали убежища, в которых скапливалась и не вымывалась дождями наносная почва и была вода, застоявшаяся или проточная.
Настоящими гигантами в царстве карликов выглядели тонкоствольные, искривленные деревца боннетии (Bonnetia roraimae) высотой самое большее в рост человека. Их жесткие пружинистые кроны красноватого оттенка формой напоминали перевернутые конусы или шляпки грибов, парившие в метре или двух над черными скалами. Иной раз поодиночке, иногда — целыми рощицами, и тогда заросли боннетии казались густым лесом.
Остальной растительный мир издали напоминал холодные тундровые пространства, в которых преобладали мхи и осоки. Серовато-зеленые щетинистые кочки грудились палевыми пятнами поближе к блестящим зеркальцам крошечных лужиц, мелким озерцам и журчащим ручейкам. На этом унылом фоне там и тут глаз выхватывал цветные пятна: лимонно-желтые, нежно-розовые, фиолетовые, ярко-красные и белые.
Самые броские мазки на черную поверхность камня добавляли два вида броккиний — растений из семейства бромелиевых. Их длинные и жесткие листья были собраны в плотные розетки: ярко-зеленые у броккинии усеченной (Brocchinia reducta) и желтые у броккинии Тейта (Brocchinia tatei). Они буквально светились за несколько десятков метров. Лохматые кочаны или пучки свернутых трубочками листьев, иногда они были размером с голову, иногда — с кулак. Чаще всего броккинии росли в компании с другими растениями. Но иной раз на голой черной поверхности камня сиял одинокий желтый взъерошенный хохол броккинии Тейта, росший, словно из скалы, а в действительности — закрепившийся в едва заметной трещинке.
Броккиния усеченная — интересное растение и одна из немногих по-настоящему хищных бромелий. Своих жертв, насекомых, она привлекает двумя способами. Первый — это покрытые восковым налетом плотные листья, которые замечательно отражают ультрафиолетовые лучи, хорошо заметны в этом спектре и приманивают добычу. Второй — сладковатый аромат растения. Привлеченные цветом или запахом насекомые падают в маленькие бассейны с водой, которые образуются в свернутых тугими трубочками скользких листьях. В эти узкие, но глубокие бокалы броккиния выделяет пищеварительные ферменты. Они сначала растворяют хитиновый покров и тельце добычи, а затем этот питательный бульон усваивается растением.
Нежные, довольно крупные фиолетовые и красные цветки на длинных тонюсеньких стеблях двух видов хищных пузырчаток — пузырчатки Гумбольдта (Utricularia humboldtii) и пузырчатки Квелча (Utricularia quelchii) — добавляли еще больше ярких мазков на черную палитру. Встречающиеся на плато пузырчатки относятся к роду Utricularia — крупнейшему среди хищных растений. Он включает около 270 видов, распространенных почти по всему миру, кроме Антарктиды. Пузырчатки интересны тем, что не имеют корней, поэтому они растут в пресных водоемах, на сильно увлажненной почве и на торфе болот. А некоторые виды ведут образ жизни настоящих эпифитов, поселяясь на других растениях.
В отличие от броккинии усеченной, пузырчатки охотятся совершенно иначе. Жертв они ловят специализированными полыми ловушками — пузырьками, от которых растения и получили название. Пузырьки расположены на листьях, зачастую имеющих вид корней. Добыча обычно захватывается молниеносно. Но как же именно это происходит?
Оказывается, каждый пузырек-ловушка снабжен отверстием. В настороженном виде оно закрыто полукруглым клапаном, который открывается внутрь, а также тонкими щетинками у основания клапана. Внутри ловушки пузырчатка создает пониженное давление: молекулы воды откачиваются из внутренней полости через клеточные мембраны. Так как ловушка герметична, при откачке воды она сжимается с боков из-за разницы в давлении внутри и снаружи. В результате в стенках пузырька накапливается энергия упругости. Когда добыча дотрагивается до чувствительных волосков, эта энергия стремительно высвобождается: клапан мгновенно открывается, и жертву вместе с потоком воды засасывает в пузырек. После этого клапан так же молниеносно захлопывается, и растение начинает выделять пищеварительные ферменты, которые переваривают добычу. Ловушка срабатывает с фантастической скоростью — за половину миллисекунды, поэтому шансы спастись у жертвы почти отсутствуют.
Один из видов пузырчаток, которые я упомянул, — пузырчатка Гумбольдта, та, что с фиолетовыми цветами, частенько растет вместе с броккиниями. И все потому, что использует их в собственных интересах. Она расставляет свои ловушки-пузырьки внутри… маленьких бассейнов в пазухах листьев и вылавливает оттуда попавших в западню насекомых. Кроме того, живя вместе, а часто и на самих броккиниях, пузырчатка Гумбольдта имеет дополнительный источник питания в виде личинок комаров, которые развиваются в бокалах листьев броккиний.
У пузырчатки Гумбольдта, самой крупной из всех пузырчаток, ловчие пузырьки внушительных размеров: более одного сантиметра в диаметре. Поэтому растение ловит и поедает не только мелких насекомых и водоплавающих рачков, но и добычу покрупнее: круглых червей и даже головастиков.
Однако броккинии и пузырчатки оказались не единственными хищными растениями на плато. По болотцам тесно жались друг к другу розовато-салатовые кувшинчики миниатюрной гелиамфоры поникающей (Heliamphora nutans). Они образовывали целые кочки-колонии, и даже ковровые заросли на влажных заболоченных участках, где десятки ловчих кувшинов высотой 10—15 см с красноватыми пипками над горлышком напоминали собой оркестр из экзотических духовых музыкальных инструментов. Этот вид гелиамфор — как и все остальные — относится к роду Heliamphora, который объединяет около двух десятков красивых насекомоядных растений-эндемиков Гвианского плоскогорья, распространенных преимущественно на вершинных плато столовых гор.
Большинство гелиамфор используют интересный способ привлечения и поимки насекомых. Так как кувшин растения достаточно яркий — особенно для окружающего пейзажа — уже только это влечет к нему жертв. Кроме того, гелиамфора источает сладкий нектар, что вынуждает насекомых садиться на ловушку-пипку — так называемую нектарную ложку, чтобы полакомиться им. Внутренняя часть кувшина покрыта мелкими и направленными вниз волосками. Из-за такого устройства поверхности стенок насекомое, севшее на кувшин, очень часто соскальзывает внутрь и тонет. Однако попавшая в западню добыча разлагается не под действием ферментов, вырабатываемых растением, а благодаря микроорганизмам, живущим в кувшине гелиамфоры.
Для гелиамфоры очень важно, в каком состоянии находится ее ловушка. Вот почему растение создало изумительное приспособление, не позволяющее кувшину переполняться водой: в средней части он имеется разрез, через который стекает излишек жидкости. Это позволяет гелиамфоре поддерживать уровень воды в ловчем кувшине на оптимальном уровне и не давать ей переливаться через край и уносить с собой уже попавших внутрь жертв.
Вместе с колониями гелиамфор — прямо у их основания — ко мху липли и прятались в нем крошечные рораймские росянки (Drossera roraimae). Их красно-розовые округлые листики диаметром всего миллиметров пять с длинными волосками, были усыпаны блестящими клейкими капельками. Как и все росянки, рораймская росянка тоже насекомоядное растение. Клейкое вещество, вырабатываемое ею, содержит алкалоид конин, оказывающий парализующее действие на насекомых, а также пищеварительные ферменты. Стоит жертве прилипнуть, как листик тут же складывается пополам и охватывает жертву со всех сторон. А когда добыча уже переварена, на что требуется несколько дней, листик вновь расправляется. Такой способ питания позволяет росянке в условиях обедненных почв усваивать из насекомых столь необходимые ей соли натрия, калия, магния, а также фосфор и азот.
Среди многих других видов травянистых растений вершинного плато Рорайма-тепуй, в том числе и орхидей, выделялось одно. Оно встречалось повсюду. Это был стеголепис гвианский (Stegolepis guianensis) — красивое высокое травянистое растение из семейства рапатеевых (Rapateaceae). Оно отличалось от прочих не только своими длинными и плотными листьями, раскрытыми словно большой зеленый веер, но и головками желтых соцветий на высоких мясистых стеблях. Сочные основания этих стеблей индейцы пемон, кстати, используют в пищу: ведь стеголепсис растет не только на вершинах, но и у подножья Рорайма-тепуй, куда индейцы забредают поохотиться.
В семействе рапатеевых насчитывается около 80 видов. И все они, кроме одного, произрастают в тропической Америке. Тот единственный — Maschalocephalus dinklagei — распространен в… Западной Африке, в Либерии и в Сьерра-Леоне.
Как не вспомнить тут и о малюсенькой рораймской жабе из рода гвианских арлекинов (Oreophrynella) — единственной амфибии, обитающей на вершинном плато Рорайма-тепуй? Ведь она, вместе с еще семью видами из того же рода, обитателями вершин и склонов других столовых гор, имеет ближайших родственников тоже в Африке.
Ученые объясняют это тем, что формирование предков южноамериканских и африканских амфибий и растений из семейства рапатеевых происходило еще в период существования суперконтинента Гондвана, когда будущие Южная Америка и Африка представляли собой единый материк. То есть ранее 150 млн лет назад, когда Гондвана начала распадаться.
Собираясь на плато Рорайма-тепуй, я думал, что отыскать рораймскую жабу будет непросто. Почему-то мне казалось, что она очень редкая и скрытная. И какого же было мое изумление, когда всего через полчаса после выхода на вершину я, прогуливаясь по плато в окрестностях лагеря, обнаружил сначала одну, а потом еще нескольких черных в мелких пупырышках лягушечек. Они были словно маленькие кусочки угля, их длина не превышала 2,5 см. Амфибии медленно ползали по камням поблизости от каменных бассейнов с прозрачной водой или ручейков. Поймать их не составляло никакого труда: крошки совершенно не умели прыгать и были способны только медленно ползать. Благодаря угольной окраске — даже глаза у них были черными как смоль — жабы идеально сливались с камнями, покрытыми черной пленкой цианобактерий. Дотронешься до малышки, перевернешь ее на спину, а она подожмет лапки и лежит так, сверкает оранжевыми пятнышками на брюшке. А если кроха ползла в горку или по наклонной поверхности скалы, то стоило лишь коснуться ее, как она кубарем катилась вниз, пока не останавливалась, и застывала. Сжавшись в комочек, лежала несколько минут, притворяясь мертвой, и лишь потом «оживала».
Жабы обнаруживались буквально повсюду. Приходилось постоянно глядеть под ноги, чтобы ненароком не раздавить какую-нибудь из них. Но вот другой живности на туманном плато Рорайма-тепуй было меньше, и на глаза она попадалась значительно реже.
Единственными птицами, вообще немногочисленными тут, с рассвета и до темноты крутившимися вокруг лагеря, были капские зонотрихии с рыжей шейкой и маленьким хохолком. Они подбирали крохи еды и совершенно не боялись людей, нагло обследуя миски, раскрытые пакеты и чашки. Найдя кусочек съестного, зонотрихии устраивали шумные потасовки и свары.
Редко-редко вдоль края обрыва, падавшего в бездну белых облаков, на неподвижно распластанных крыльях проносился черный гриф-урубу — обитатель саванн у подножия горы. Случайному гостю, ему тут, наверху, совершенно нечем было поживиться.
Когда тучи внезапно таяли в ослепительном золотистом сиянии, а небо открывалось веселыми голубыми окнами, стайки беловоротничковых стрижей с пронзительным визгом носились над плато. Обыкновенно эти стремительные летуны охотились на насекомых под вертикальными утесами, собравшись в огромные стаи из нескольких десятков особей. Но в хорошую погоду они осмеливались подниматься выше черного плато, рискуя быть застигнутыми здесь плотной, внезапно нахлынувшей промозглой облачностью и дождем. Когда такое случалось, то стрижи иногда теряли ориентацию, садились на скалы и уже не могли взлететь с горизонтальной поверхности: у них слишком короткие лапки и чересчур длинные крылья, делающие их беспомощными на земле. Очень быстро их перья намокали, и птицы даже могли погибнуть от голода и переохлаждения. Как-то раз я голыми руками поймал дрожавшего беловоротничкового стрижа во время одного из походов по плато, когда вместе с индейцем таурепан направлялся к прорезавшей плато глубокой расщелине, где обосновалась гнездовая колония похожих на козодоев удивительных птиц — гуахаро.
В отличие от ночных охотников на насекомых, гуачаро — так зовут гуахаро по-испански — питаются исключительно плодами деревьев, преимущественно пальм. Каждый вечер с наступлением темноты родители улетали за много километров от гнезд — в жаркие низины — на поиски пищи для жирных прожорливых птенцов. Там, в джунглях, они разыскивали плоды, чтобы потом вернуться и накормить детей, ждавших их на промозглом и холодном плато.
Гуахаро очень необычная на вид птица, весь облик которой свидетельствует о ее ночном образе жизни. Она довольно крупная — в длину, от клюва до кончика хвоста, почти полметра, размах крыльев до метра, а вес чуть менее полукилограмма. У взрослых особей плотное каштаново-бурое оперение с белыми пятнами, более заметными на крыльях.
У гуахаро крепкий, загнутый на конце крючком клюв, вокруг которого топорщатся длинные жесткие щетинки. Ноги короткие, но сильные, а пальцы когтистые. Глаза довольно крупные, темно-коричневые и выразительные, особенно когда на них падает свет от фонаря: тогда они вспыхивают кроваво-красным цветом. Но едва ли не самыми удивительными особенностями гуахаро можно считать их способность к эхолокации и развитое по сравнению с большинством других птиц обоняние. При помощи эхолокации они безошибочно находят направление в абсолютной темноте пещер, носясь как полоумные и не расшибаясь о каменные стены и своды. А тонкое обоняние помогает им отыскивать созревшие плоды, когда они летают над плотным пологом тропического леса.
На Рорайма-тепуй гуачаро обосновались по крайней мере в одной из трещин, рассекающих плато в юго-западной части. Ее дна невозможно было разглядеть, даже если подползти к самому краю. Заглянув вниз, метрах в тридцати, на нешироком карнизе можно было увидеть бурую шевелящуюся массу из взрослых птиц и птенцов. Оттуда же, из бездны, долетали резкие короткие и хриплые крики.
Я так и не смог сосчитать, сколько же гнезд было в той единственной колонии, которую мне удалось посетить. Одно точно — не менее нескольких десятков. Гуахаро строят их из смеси отрыгнутой мякоти плодов, семян и слюны и откладывают в них от двух до четырех яиц. Птенцы, которые окрашены темнее родителей, остаются в гнезде очень долго — до пяти месяцев. За это время они сильно жиреют, так как взрослые птицы усиленно кормят их. Стоит ли удивляться, что уже на десятой неделе жизни вес малыша достигает одного килограмма. То есть превосходит вес родителей в два раза. Молодые птицы, пока находятся в гнезде, настолько жирные, что в тех местах, где до колоний гуахаро — обычно в пещерах — добраться относительно просто, птенцов добывали и продолжают добывать ради нежного мяса. А в прежние времена еще и ради жира, который вытапливали из тушек и использовали в светильниках и масляных лампах. Именно поэтому латинское родовое название гуахаро — Steatornis — переводится как «жирная птица».
За несколько дней пребывания на плато мне ни разу не довелось увидеть здесь каких-либо зверюшек из тех трех видов, которые ученые описали на вершине горы. Ни эндемичную, обитающую только тут черную рораймскую мышь (Podoxymys roraimae), живущую в зарослях боннетий, ни хомячка Макконнелла (Thomasomys macconnelli). Индейцы говорили, что по единственной доступной тропе на плато из джунглей иногда забредают и носухи (Nasua sp.). Но долго не задерживаются наверху, так как этим довольно-таки крупным и прожорливым зверькам здесь практически нечего есть.
Несколько паучков, обосновавшихся в нишах скал, редкие большие черные стрекозы и черные же бабочки, порхавшие в теплую солнечную погоду, — вот и вся живность, которая обычно попадалась на глаза. Разумеется, животных тут обитает чуть больше: еще несколько видов птиц и беспозвоночные. Но отыскать их сложно.
Поэтому, здесь — среди причудливых черных скал и хищных растений, на клубящемся тучами древнем плато на человека накатывает чувство одиночества. Особенно ночами и в промозглое дождливое ненастье, когда единственные звуки — это шелест ветра в ветвях боннетий, шорох падающих капель да журчание бегущих по каменному ложу ручьев.
Текст и фото: Андрей Шляхтинский
Интернет-СМИ «Интересный мир». 30.11.2017
На свои личные деньги мы покупаем фото и видео аппаратуру, всю оргтехнику, оплачиваем хостинг и доступ в Интернет, организуем поездки, ночами мы пишем, обрабатываем фото и видео, верстаем статьи и т.п. Наших личные денег закономерно не хватает.
Если наш труд вам нужен, если вы хотите, чтобы проект «Интересный мир» продолжал существовать, пожалуйста, перечислите необременительную для вас сумму по номеру телефона +79162996163 по СБП на карту Сбербанка: Ширяева Лариса Артёмовна или по другому номеру телефона +79162997405 по СБП на карту Сбербанка: Ширяев Игорь Евгеньевич.
Также вы можете перечислить деньги в кошелек ЮMoney: 410015266707776.
Это отнимет у вас немного времени и денег, а журнал «Интересный мир» выживет и будет радовать вас новыми статьями, фотографиями, роликами.
