Этот рассказ во многом автобиографичен. Конец 80-х прошлого века, эпоха Горбачева. В московских коммуналках, в хрущевских пятиэтажках и зеленых двориках пересекались судьбы очень разных людей. Иногда драматически пересекались. Как сейчас понимаешь, это была обычная жизнь обычных людей со своими странностями и разными характерами. А тогда в молодости это производило неизгладимое впечатление, поэтому и было выплеснуто на бумагу. А теперь это уже немного история. Прошлый век…
Милосердия прошу…
Каждый человек сам выбирает себе крест и сам его несет. Крест Валентина не на Голгофе колючкою торчит — в соседнем доме. Живет там на 5-м этаже одинокая старушка баба Вера, а этажом ниже ковыляет по квартире, опираясь на ободранную палку, инвалид войны дядя Сережа. Баба Вера любит говорить, что раньше даже снег был не такой, как нынешний, а здоровье и подавно. В молодые годы ступеньки сами под ноги летели, стелились, как гончая на ветру в чистом поле, а теперь… Вот и бегает девятиклассник Валентин старикам, то за молоком, то за хлебом, то зачем еще.
Страшно! Стиснуты люди в каменных лабиринтах, тесно прижаты друг к другу, только тоненькие перегородки между ними: музыка слышна, шаги слышны, храп по ночам и то иной раз слышен, а вот одиночество не слышно. Одиночество безмолвно. Впрочем, судьба милосердна. Забегает Валентин то к бабе Вере, то к дяде Сереже; посидит полчасика, отведут старики душу — глядишь, и полегчало им.
Есть у Валентина подружка Людка, Молодежь нынче скороспелая, как летние яблоки — без подружки никак нельзя. Умная Людка, красивая, злая. Беспощадная ко всем и лишь изредка к себе.
Живет Валентин с матерью. У матери в груди боль занозою сидит, кожа на лице прозрачная, а под кожей огонь непонятный, как свеча горит, Долго ли ей гореть, никто не знает. Мать с работы придет, все больше лежит, а иной раз и плачет полвечера. То ли по отцу Валькиному, который их бросил, то ли еще почему — поди знай. Сама не говорит, а расспрашивать особо некогда. По дому что-нибудь сделать надо, дядя Сережа за хлебом посылает — надо, бабе Вере за молоком — надо. Да и школа, все-таки, время отнимает.
Есть у матери любимый спаниель-старичок, еще отцом Валькиным подаренный. Зубы у него все выпали, мышцы одрябли, так что он не только укусить, но и пасть-то свою закрыть не может. Так и ходит с отвисшей челюстью.
…Тот день как-то сразу пошел наперекосяк. На втором уроке математичка влепила Валентину двойку и, довольно ощерившись, велела прийти матери. Что математичка лютует от скуки и одиночества, знала вся школа, но от этого, понятно, не легче.
По дороге домой подошла Людка, спросила: «Может в кино сегодня сходим? В ДК французский фильм крутят, «Оскар». Старье, но говорят смешной. Люди из зала еле выползают». Вид у Людки независимый, гордый, а в серых глазах что-то теплое так и лучится на Вальку. «Конечно, — кивнул, — только к старикам своим сбегаю». Людка дернула плечом, в глазах появилось что-то жесткое, и пошла.
Людка умная — подумалось Вальке — она все понимает. У ней у самой бабка — сущая мегера. Знает, что старики подчас хуже беглых психов. И еще подумалось Вальке: умная Людка, вот и ходит на веселые фильмы, чтобы не думать и забыться. Но хорошо подумалось, с теплотой.
Дядя Сережа встретил странно, настороженно.
— Приходила тут вчера пионерия, двое шалопаев. «Мы, — говорят, — из отряда «Тимуровец». Не нужно ли вам в магазин сходить, дедушка?» — «А чего же, — говорю, — сбегайте кефира купите. И мне хорошо, и вам не все собакам хвосты крутить». Дал им десятку, так с тех пор их и нет.
— Украли?- вырвалось у Валентина.
— Да уж не знаю, как это назвать. Не украли, сам дал, а все равно мерзость это.
Дяди Сережин взгляд бьет прямо под ложечку, перед глазами мутно, из груди крик беззвучный рвется. Если в подлости никто не виноват, значит конец всему. Если найдется хоть один, груз на себя принявший, значит, есть еще надежда на выздоровление. Мерзко-то как на душе! Но это потом уже понял Валентин, что мерзко, уже слетая по ступенькам лестницы, понял. Сердце в груди, как динамит перед взрывом; душа то ли в небо летит, то ли в бездну катится; в голове одна мысль: найду гадов!
Искал, бегал, у ребят спрашивал. Разве найдешь? Да и наплевать всем.
Пусто в мире. Жить не хочется.
Домой пришел, как с хмельных поминок. Сердце, как нарыв, толчками болит, на губах улыбка разухабистая. Мать на больничном сидела. Делать нечего — к ней. «Дай,- говорит,- десятку. Кассету хочу японскую купить, «Denon».
Мать ругаться: «Кассету ему. Дневник покажи… Пара! Кассету ему. Все бегаешь. С Чарли почему не гулял? Я болею, так собака загибаться должна? Изскулился уже весь, в туалет хочет. Иди гуляй с Чарли!»
Отмахнулся Валентин от матери, как от мухи надоедливой: «Не до собаки твоей!» Пометался по квартире, встал, лбом к стеклу прижался. Не охладило, не тот жар был, чтобы стеклом охладить. Виноват он перед дядей Сережей, виноват за тех ребят, Мать на кухню поплелась обед греть. Кинулся к шкафу, рывком выдвинул ящик. Две десятки лежат, как всегда перед получкой. Одну взял, ящик трясущимися руками задвинул, матери крикнул: «Обедать не буду», — и за дверь.
На четвертый этаж взлетел то ли соколом, то ли зайцем трусливым — не поймешь. Дяде Сереже десятку сует. «Вот, — говорит, — нашел я тех ребят. Не украли они, уроков вчера много было, не успели сходить, а потом магазины закрылись. А сегодня еще тоже не успели, прощенья просят».
Глаза у дяди Сережи не стариковские, темные, как лед перед половодьем. Хоть и недоверчивые, но уже весной запахло, оттаивать начали. Деньги не взял. «Ладно, — говорит, — я все равно уже на них крест поставил. С двух магазин открылся, сбегай купи чего-нибудь, а я тебе потом про войну расскажу».
Слушать про войну Валентин любил. Да и сделать сейчас для дяди Сережи мог все, что угодно, хоть под танк лечь, если бы он был. Чужая вина крепко за горло держит.
У магазина народу, как в церкви на праздники. Свой Бог, свое юродство: водку дают. Стояли по-разному: кто-то напряженно, молча, каждой клеточкой своей, ожидая заветное; кто-то наоборот обильно радостно матерился. Понимая, что водку ему все равно не дадут (мал еще), Валька чудом протиснулся к голове очереди внутрь магазина. (Времена, когда у входа стоял милиционер с собакой, прошли. Теперь каждый давил другого, как хотел.) Сунул кому-то жгущую руки десятку, зашептал, путаясь, скороговоркой: «Мне тоже возьмите, пожалуйста». Минут через десять получил заветную бутылку.
Дядя Сережа пил один. Его развезло, он вспоминал молодость, которую помнил лучше, чем соседей по лестничной клетке. Валентин молча слушал, на душе нехорошо ныло.
«Эх, Валя, — философствовал дядя Сережа, — если бы каждый из нас хоть немного любил другого! Родителей своих бы любил, и хотя бы одного еще человека — так и горя бы на земле не было». Он вдруг стал вспоминать покойницу жену, потом лучшего друга и потом еще много-много всего.
Домой Валентин пришел уже под вечер. Мать в крик: «Почему голодный ходишь? Почему с Чарли не гулял?» Она все время либо кричит, либо плачет. Да неужели же нельзя жить по-человечески, не дергать друг друга! Хлебает Валентин остывший суп и видится ему прекрасная картина.
Вот если бы все люди любили друг друга. Дядя Сережа бы и баба Вера поженились, и не было бы им так одиноко и грустно. Вот будет Валентину 18 и женится он на Людке. И будут они все вместе жить счастливо: дядя Сережа, баба Вера, Людка с родителями и Валентин с матерью. И всем будет хорошо и радостно. Только вот как быть с Людкиной бабкой? Людка говорит, что с ней жить совсем невозможно. «Ничего, перевоспитаем», — думает Валентин отрешенно и радостно. Теплый комочек в груди набухает, ширится, становится жарче и, кажется, унесет сейчас Вальку высоко-высоко.
«Ты пойдешь гулять с собакой или нет?!» — голос матери не по-небесному жесток. Комочек исчезает. В груди сжимается тугая холодная пружина, ярость захлестывает сердце. Неожиданно для себя Валентин бьет кулаком по столу. «Да что тебе твоя собака людей дороже?! Да ты посмотри вокруг!» Мать только глазами хлопает.
Полуодетый выскакивает Валентин на улицу. Уроки не деланы, в голове тяжесть, на душе мерзко, но нюниться нельзя и некогда. Враскачку, но ходко, как катер в штормовом море, идет Валентин к бабе Вере. В воспаленном мозгу Людка встает, серые глаза печальны, строги. «Черт, ведь ждет, что в кино пойдем. Ну да ладно, я только на минутку заскочу».
Баба Вера послала в овощной. Люди шли с работы, как стадо коров на ночлег, устало, расслабленно, не разбирая дороги. Везде очереди, а в овощном и подавно: пока взвесят. Примчался обратно. Старухе скучно сидеть весь день одной, начала рассказывать. В комнате пахло мочой и клопами; сидел, слушал. Врала баба Вера виртуозно, под настроение могла крыть матом, как иной грузчик не сумеет. Потом, когда все рассказала, как бы очнулась, спросила:
— Ты чего сидишь-то? Тут твоя Людмила приходила.
— Когда?
— Да уж больше двух часов. Я ей так и сказала: «Твой, — говорю, — с девочкой в кино пошел. Чего-то я его весь день не вижу. Точно в кино пошел».
В который раз за день полыхнуло по глазам красной болью.
— Да как вы?!
Рванулся, оделся, за дверь выбежал. Людки дома не оказалось. Мерзко-то как! Отец ее равнодушно сказал, что Люда в кино. Французский фильм, «Оскар» называется.
Побитой дворняжкой приплелся домой. Мать плачет, говорит: «Я скоро помру, может быть, а ты шляешься неизвестно где. Вот Чарли заболел. Лежит и скулит». Предложил: «Давай погуляю с ним», — «Спасибо, соседи уже погуляли. Чужие люди, раз родной сын не может. Тут по радио передавали, школьники, чтобы карманные деньги иметь, хотят кооператив организовать и старым одиноким людям собак прогуливать. Все возмущаются, а я вот с удовольствием бы и деньги заплатила, хоть и не одинокая, и вроде даже сын есть». Мать все распаляла и распаляла себя. «Вот эти бы последние и заплатила, чтоб собака хоть не мучалась». Она демонстративно полезла в ящик и тут… Валька увидел, как остановились материны глаза, а рот остался полуоткрытым. «Ты?»- спросила страшно. Молчал. «На что?» — «На кассету».
Страшно. Не помня себя, выскочил на улицу. Через край плещется боль. Навстречу Людка. «Люда!» — прошла мимо, как будто он уже умер, как будто нет его, Вальки, на белом свете. Выскочил на дорогу. Сейчас хоть под КАМАЗ. И вдруг навстречу, как сон, как наваждение, ковыляет себе баба Вера. Холодная тугая пружина в груди с наслаждением распрямляется. «Дарандычиха!» — кричит Валентин бабе Вере и видит, что это совсем не баба Вера, а какая-то другая старушка. «Дарандычиха! — судорога хватает горло. — Дарандычиха!» — хрипит он через силу и бросается на ненавистную ковыляющую маску. Но какой-то мужчина уже хватает Валентина за плечо и наотмашь ладонью бьет по лицу. И только звон в ушах. Милосердия прошу…
Автор Игорь Ширяев.
Интернет-СМИ «Интересный мир». 15.12.2017
На свои личные деньги мы покупаем фото и видео аппаратуру, всю оргтехнику, оплачиваем хостинг и доступ в Интернет, организуем поездки, ночами мы пишем, обрабатываем фото и видео, верстаем статьи и т.п. Наших личные денег закономерно не хватает.
Если наш труд вам нужен, если вы хотите, чтобы проект «Интересный мир» продолжал существовать, пожалуйста, перечислите необременительную для вас сумму по номеру телефона +79162996163 по СБП на карту Сбербанка: Ширяева Лариса Артёмовна или по другому номеру телефона +79162997405 по СБП на карту Сбербанка: Ширяев Игорь Евгеньевич.
Также вы можете перечислить деньги в кошелек ЮMoney: 410015266707776.
Это отнимет у вас немного времени и денег, а журнал «Интересный мир» выживет и будет радовать вас новыми статьями, фотографиями, роликами.
